Александр Архангельский

Портретист без автопортрета (из антологии Евтушенко)

Есть непереводимое русско-советское словечко «заварушка»! И как по-разному открывалась мне, да, думаю, и многим читателям, пережившим столькие «заварушки», знаменитая эпиграмма Александра Архангельского: Всё изменяется под нашим зодиаком, Но Пастернак остался Пастернаком.

Когда-то она казалась лишь ироническим подтверждением строк самого Бориса Пастернака: «Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?» Думаю, не последнюю роль в спасении Пастернака от участи Осипа Мандельштама сыграла репутация далекого от политики «небожителя», растиражированная и этой эпиграммой. Тогда власть отнеслась к Пастернаку сносно, хотя и несколько принизительно.

Однако после скандала вокруг «Доктора Живаго», вовсе не проникнутого ненавистью к своему народу, а полного любви и жалости, строки Архангельского, казавшиеся когда-то весьма насмешливыми, приобрели заслуженно героизирующий судьбу поэта смысл. Остаться самим собой, да еще и Пастернаком, – после всех проработок – было подвигом.

К счастью для пародистов, начальство еще сохраняло ублажающее перистальтику удовольствьице «хохотнуть». Это и спасло двух великих представителей насмешнического жанра – Ильфа и Петрова, создавших советский пародийный эпос, а заодно и Архангельского, получавшего штамп Главлита на пародиях, иногда откровенно уничижительных по отношению к весьма сомнительным классикам «пролетарской литературы». Вот отрывок из его пародии на фундаментальный роман Федора Гладкова «Цемент», полностью соответствующей стилю оригинала:

«Глеб Чумалов вернулся к своему опустевшему гнезду, на приступочках которого стояла жена Даша и шкарабала себя книгой «Женщина и социализм» сочинения Августа Бабеля.

У Глеба задрожали поджилки и сердце застукотело дизелем…

– Дашок! Шмара я красноголовая! Да ты никак дышишь не той ноздрей?

Ответила строго, организованно:

– Да, товарищ Глеб. Ты же видишь, я – раскрепощенная женщина-работница и завтра чуть свет командируюсь лицом к деревне по женской части. Успокой свои нервы. Не тачай горячку. Заткнись».

От оригинала до пародии иногда и расстояния почти не было. Вот, к примеру, оригинал Александра Безыменского: «С грязью каверзной воюя, Песню новую спою я. Дорогой станочек мой, Не хочу идти домой». А вот строки из пародии Архангельского: «Мой станочек дорогой, Что ты дрыгаешь ногой!.. Ты мой мальчик, ты мой пай, Промфинпланчик выполняй».

С презрением написана пародия на статьи литературоведа Корнелия Зелинского, знавшего наизусть поэтов, которых садо-мазохистски предавал. Не случайно его прозвали Карьерием Вазелинским. В пародии Зелинский комментирует лермонтовские стихи «Выхожу один я на дорогу…» в самгинско-рапповском духе: «Меланхолическая картина культурного бездорожья ясна (любопытно сравнить с дорожным строительством хотя бы Чувашской республики!). И напрасно Лермонтов пытается прикрыть его иллюзорным утверждением свободы. Этот наивный волюнтаризм не заполнит социальной пустоты поэта. Над этим ситуативным положением стоит задуматься всем, кого забвение классового резонанса толкает на кремнистый путь мелкобуржуазной обреченности…»

Но иногда Архангельский пародирует с явным восхищением, почти преображаясь в самого поэта. Вот опять Пастернак: «На даче ночь. В трюмо Сквозь дождь играют Брамса. Я весь навзрыд промок. Сожмусь в комок. Не сдамся. / На даче дождь. Разбой Стихий, свистков и выжиг. Эпоха, я тобой, Как прачкой буду выжат». Здесь есть и догадка о предстоящем через много лет «разбое на даче», да и о самой судьбе поэта, который действительно был в конце жизни выжат эпохой, как прачкой, правящей государством.

Восхищение поэтикой пародируемого чувствуется и в пародии на Николая Заболоцкого: «На берегу игривой Невки – Она вилась то вверх, то вниз – Сидели мраморные девки, Явив невинности каприз. Они вставали, вновь сидели, Пока совсем не обалдели. А в глубине картонных вод Плыл вверх ногами пароход. А там различные девчонки Плясали танец фокс и трот, Надев кратчайшие юбчонки, А может быть, наоборот».

Я, заполучив от отца в подарок широкоформатную оранжевую книгу Архангельского, не расставался с ней как со своеобразным учебником самых различных поэтик, показывавшим, что и хорошие поэты, не замечая того, могут становиться смешными даже в трагических стихах. Кстати, мой папа в застольях, иногда весьма скромных, с веселой грустцой частенько цитировал две строчки из пародии Архангельского на Василия Каменского: «Эй, гуляй, приплясывай До поры бесклассовой!» Если бы отец был жив, вряд ли бы он пошутил на эту тему… Избавление от иллюзий не всегда счастье. А в чем его можно найти, новых предложений что-то не поступает.

Были ли иллюзии у самого Архангельского? Даже по скудным сведениям о его жизни можно понять, что она начиналась именно с банальной иллюзии о том, что счастье принесет революция. Родился он в семье довольно бедной, да к тому же рано потерял отца. Пошел работать в пароходство, вскоре был арестован за распространение прокламаций и программы РСДРП. Провел год в ейской тюрьме. Затем кочевал по России, был конторщиком в Ростове, счетчиком-статистиком в Петербурге и Чернигове, где выпустил первую книгу стихов «Черные облака» (1919). Николай Гумилев ответил ему на посланные стихи неутешительным письмом, советуя изучать стихи других поэтов. Архангельский, в конце концов, и стал это делать, пародируя других поэтов и довольно легко овладевая их стилем.

В его стихах, вошедших в коллективный сборник «Конь и лани» (1921), чувствуется подражательность Маяковскому, но Архангельский «излечился» от нее, написав свою первую пародию «Октябрины» именно на учителя. После этого началась новая жизнь Архангельского. Он работает в сатирических журналах, оттачивая перо на пародиях не только на поэтов, но и на прозаиков. На Исаака Бабеля, например: «Беня Крик, король Молдаванки, неиссякаемый налетчик, подошел к столу и посмотрел на меня. Он посмотрел на меня, и губы его зашевелились, как черви, раздавленные каблуками начдива пять». Или – на Михаила Зощенко: «Гляжу, – мать честная! Да никак у меня два пупа!

Человечек, конечно, в амбицию.

– Довольно, – кричит, – с вашей стороны нахально у трудящихся пупы красть! За что, – кричит, – боролись?

А я говорю:

– Очень, – говорю, – мне ваш пуп нужен. Можете, – говорю, – им подавиться. Не в пупе, – говорю, – счастье.

Швырнул это я, значит, пуп и домой пошел. А по дороге расстроился.

– А вдруг, – думаю, – я пупы перепутал? Вместо чужого свой отдал?»

Здесь Архангельский уже мастер, а не тот самонадеянный провинциал, который так не понравился Блоку в 1913 году, когда заявился к нему вместе с женой: «Характерные южане, плохо говорящие по-русски интеллигенты… Это всё – тот «миллион», к которому можно выходить лишь в броне, закованным в форму; иначе эти милые люди, «молодежь» с «исканиями» – растащит всё твое, все драгоценности, разменяет на медные гроши, всё растеряет, разиня рот…»

Архангельский не сидел, разиня рот. Он многому научился. И, как догадался в некрологе Андрей Платонов, был способен на большее, но многого не успел сделать: «Мы утратили… писателя, одаренного редким талантом сатирика, – настолько умного и литературно тактичного, что он ни разу не осмелился испытать свои силы на создании хотя бы одного оригинального произведения, того самого, которое не поддается разрушению пародией… вероятно мы узнали лишь десятую часть действительных способностей Архангельского, но теперь это уже невозвратимо».