Елизавета Дмитриева

Журнал "Культ Личностей", ноябрь/декабрь 1999.

Осень 1909 года стала в русской литературе, по словам Марины Цветаевой, эпохой Черубины де Габриак. Алексей Толстой называл ее "одной из самых фантастических и печальных фигур русской литературы". "Испанскую графиню", исступленную католичку, присылавшую в редакцию журнала "Аполлон" свои стихи в траурных конвертах, на самом деле звали Елизавета Ивановна Дмитриева.

Листки со стихами, полученные редакцией "Аполлона", были надушены и переложены сухими цветами. В стихах описывались Испания времен инквизиции, рыцари и крестоносцы, фанатический католицизм, мистицизм, аристократическая красота их автора, ее откровенная сексуальность и гордость. Завороженная редакция влюбилась сразу и объявила ее поэтессой будущего.

До мистификации Дмитриева не публиковала стихов. Их вызывали потрясения юности - самоубийства близких, болезни, насилие, которому она в тринадцать лет подверглась со стороны знакомого матери.

Она закончила Императорский женский педагогический институт, изучала испанское средневековье в Сорбонне, познакомилась там с Николаем Гумилевым. Гумилев много раз просил Дмитриеву выйти за него замуж, она же отказывала - была невестой инженера Васильева. Она преподавала в Петровской женской гимназии, влилась в артистическую жизнь столицы, посещала лекции в Академии художеств и знаменитые литературные собрания на "Башне" Вячеслава Иванова. Так Дмитриева оказалась в самом сердце русского символизма, где встретилась с Максимилианом Волошиным. Волошин стал ее наставником, духовная связь с ним пройдет через всю ее жизнь.

Идея мистификации принадлежала именно ему. Сам Волошин, объясняя причины интриги в книге "История Черубины" двадцать лет спустя, лукавит, утверждая, что "скромная, неэлегантная и хромая Лиля" не могла заинтересовать редакцию, в которой царил культ аристократизма. Однако все было гораздо тоньше: заурядная внешность Дмитриевой не мешала ей пробуждать страсти, влюбляться, мучить мужчин. Можно даже сказать, что она была роковой женщиной. Маска несчастной, скрывающей за стихами собственную неприметность, не идет ей вовсе. Дмитриева согласилась на мистификацию, потому что истово верила: ей предназначено место в ряду первых русских поэтов.

Успех Черубины был кратким и головокружительным. А потом ее разоблачили. Переводчик фон Гюнтер добился у Дмитриевой признания в обмане, тайна стала известна в редакции "Аполлона", оскорбительный выпад Гумилева в адрес Дмитриевой привел к дуэли между ним и Волошиным...

Елизавета Дмитриева страдала. Первым ударом было утверждение мемуаристов об уродстве поэтессы. Маковский вспоминает появление страшной химеры вместо закутанной в вуаль прекрасной Черубины. Но самое страшное - заявление Маковского, будто бы стихи за Дмитриеву писал Волошин.

То, что для Волошина было блестящим упражнением по формированию творческой индивидуальности, для Дмитриевой стало частью жизни, обернулось личной катастрофой. В прощальном письме Волошину она пишет: "Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе". Дмитриева вышла замуж за Васильева, уехала в Туркестан, путешествовала по Германии и Швейцарии. Позже переселилась в Екатеринодар, ее выслали на Урал, и последние годы жизни она провела в Ташкенте с мужем. В ссылке Дмитриева создала последнюю безобидную мистификацию - цикл "Домик под грушевым деревом", написанный от имени вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.