Ефим Шифрин

ЛИЧНОЕ ДЕЛО ЕФИМА ШИФРИНА.Ч.1.ЛАМБАДА Ч.2.ОБ ЭСТРАДУ НЕ ЗАМАРАЕШЬСЯ

Давным-давно, еще до войны в Персидском заливе, Было взято для одной из местных газет интервью у Ефима Шифрина. Прошли годы - и представьте себе удивление, когда в книжке Шифрина Театр имени меня была вдруг обнаружена дневнековая запись. Там было что-то о репортере, обещавшем показать материал перед публикацией и обещание не выполневшем.

Часть 1.

-...И ты столько лет в себе это носишь? Сказала бы раньше... Я ведь тогда еще ничего твоего не читал, а в России привык вычитывать все материалы, имеющие ко мне отношение. Привычка эта возникла после того, как на презентации своего диска я имел неосторожность рассказать одну байку. Довольно плоскую и пустяшную - упоминаю ее только с целью продемонстрировать профессионализм иных твоих коллег. Вопрос журналиста был сформулирован примерно так: я занимаюсь то одним, то другим; пою, работаю в драме, выступаю на эстраде - где же настоящий Шифрин? В ответ я рассказал анекдот. Мальчик нашел в песочнице шлем сварщика, надел его - и тут подкатывает какой-то Чикатило и спрашивает: Мальчик, знаешь, что такое секс? Занимался когда-нибудь любовью? Парень отвечает: Нет, дядь, я и сварщик тоже ведь ненастоящий. Естественно, я об этом эпизоде забыл. И вдруг натыкаюсь на газету, где журналист, пересказывая эту мою дурацкую байку, сообщает, что мальчик, оказывается, нашел не шлем сварщика, а его член... Как ты думаешь, с точки зрения физиологии, возможно ли натянуть сей предмет на голову, каким бы огромным ни был сварщик и крошечным - мальчик?.. Нет, все-таки, предпочитаю вычитывать материалы до того, как они появятся в газете. А в Израиле тогда это не получилось в силу нашей общей занятости, и ничего страшного, что я на это письменно посетовал... Думаю, с давними затаенными обидами мы покончили - давай придумывать новые.

- Лучше еще немного - о журналистике. Прочла я недавно материал о вас с Виктюком...

- А, мы в поезде вместе ехали... Не скажу, что были совсем трезвыми.

- Может быть, именно поэтому ты так яростно защищал Виктюка от притворных нападок интервьюера?

- Понимаешь, Виктюк - художник, которого трудно сегодня с кем-то сравнивать. У нас не нападают только на мертвых, но я вовсе не хочу, чтобы с ним это случилось раньше времени... К Виктюку можно относиться по-разному, но то, что он делает на российском театре, оценивается, как мне кажется, совсем не так, как он того заслуживает. Критики дружно ходят на его премьеры, но при этом не пинает Виктюка только ленивый.

- Ты постоянно повторяешь, что работа с ним для тебя - новый виток, качественный скачок и так далее. А мне кажется - Роман Григорьевич просто позаимствовал у эстрады твою старую сценическую маску и нещадно ее эксплуатирует.

- Ничего он не заимствовал! Все наоборот: я пришел на эстраду его учеником.

- То, что ты его ученик - общеизвестно. Но в чем для тебя заключается школа Р.Виктюка сегодня?

- Неужели нужно вопринимать театр в качестве сорок восьмого прочтения Чайки, сопровождаемого непременной дежурной зевотой? Школа в том, что я пытаюсь быть на сцене органичным и неповторимым. Школа в том, что я стараюсь не изменять своей внутренней природе. Школа в том, что я свободен в профессии, независим от чужих штампов, а завишу только от своих. Школа в том, что я не играю на театре в ложнопонимаемые психологизмы. Школа в том, что я обладаю некоей пластической культурой...

- Послушай, я вовсе не намерена в беседе с тобой создавать панегирик Виктюку.

- Я тоже. Просто какие-то положительные результаты в профессии ощущаю только в связи с Романом... Что он вам дался, чего вы на нем перья оттачиваете? Не нравится - не ходите на спектакли!..

- Да нравится мне твой Виктюк, просто не о нем речь. Вот скажи, например, зачем ты запел?

- Сейчас у нас в большой моде слово проект. Человек, перед тем, как пукнуть, сообщает: У меня новый проект - я собираюсь пукать... Мое пение - никакой не проект. Оно мной не декларировано - просто я пел ровно столько, сколько служил на эстраде; в училище, в ГИТИСе, в давнем спектакле Виктюка Муж и жена, в своем первом сольном спектакле... Отчего ж не петь, если поется? Никто ведь не спрашивает, почему Миронов пел, Гурченко поет. Или - Клара Новикова...

- Кстати, я слышала, что Клара заболела звездной болезнью.

- Я, честно говоря, не в курсе, да и не хотелось бы рассуждать о ее, отдельных от меня, телодвижениях. Если Клара действительно заболела, я огорчусь за нее, если это неправда, - порадуюсь... А в общем, думаю, звездной болезнью заболеть невозможно: я ее понимаю не как недуг, а как признак отсутствия культуры, синдром невоспитанности... Поэтому само слово болезнь в подобном сочетании кажется мне неточным. Допустим, кто-то родился с шестью пальцами, а кто-то - со звездностью. Другое дело, что этот врожденный дефект обнаруживается с помощью испытания, которое человеку посылают успех и слава... Знаешь, я уже что-то похожее про Кларку слышал - меня это, честно говоря, очень удивило. Людей, более обиженных в зарубежных гатролях, чем мы с ней, трудно себе представить - может быть, она просто устала от обид? ...Мы вместе гастролировали в Штатах, и хозяин одного нью-йоркского ресторана пригласил нас поужинать. Было самое начало девяностых, о новых русских еще не сочиняли анекдотов... В первом часу ночи в ресторан вдруг вошли запоздавшие посетители - самые настоящие мафиози. Владелец ресторана побледнел, уже засобиравшиеся домой музыканты снова разложили свои инструменты... Гости, узнав, что мы - артисты из Москвы, подсели к нам за столик и скомандовали: Вы артисты - ну так танцуйте. Музыканты заиграли ламбаду - и мы вдвоем, как два мудака, рванули к сцене... Я сейчас поймал себя на мысли, что раньше про этот эпизод никогда не рассказывал... Кларка утверждает, что больше не видела, чтобы я двигался столь энергично... В Лос-Анжелесе все было еще проще. Неожиданно выяснилось, что мы с Кларой должны выступать в ресторане, чего ни я, ни она никогда не делали: не умеем развлекать жующую публику. Клара заявила: Я - артистка, и выступать здесь не буду. Тогда владелица ресторана потрепала ее по подбородку и сказала: Деточка, одевайся! ...Так что у нас есть прекрасные способы остудить друг друга. Когда кого-то из нас двоих заносит, надо только произнести: Деточка, одевайся! А еще лучше - одно слово: ламбада.

- Вы дружны?

- Двадцать три года - даже страшно произнести! - тремся рядом в искусстве... Если кого-то шокирует слово искусство в отношении нас, - заменим его на эстраду... Последнее время, по разным причинам, мы разъехались. Как если бы раньше жили в коммуналке, а потом каждый получил отдельную квартиру... Сейчас общаемся довольно редко и, в основном, по делам: снимемся в одной передаче, созвонимся, если что-то случилось... Раньше были ближе. Когда мы собачились, я, обзываясь на нее, говорил: Киев! Не в обиду киевланам, которые нас прочтут, - мне всегда казалось, что Киев - это некий диагноз. Впрочем, как Львов, которым, ругаясь с Виктюком, я его попрекаю: Австро-Венгрия, венская опера, пиджаки от Версаче... Сегодня утром мы сидели в гостинице - ждали известий о нашей дальнейшей судьбе в этих гастролях. Не могу сказать, что мы были очень спокойны, и сама раздражительность, шедшая от ситуации, в которой мы оказались, способствовала выяснению отношений. Я спросил: Вам действительно нравится эстетика Версаче? И он, указывая на свою золоченную кофточку с листьями этого... аканфа...

- Чего-чего?

- Это какое-то греческое что-то... Как папоротник, только завивается - на колоннах часто изображен... Ну вот, взглянув на кофточку, Виктюк эдак недоуменно поднял брови, что должно было означать: Разве это может не нравиться? Как тут не сказать: Львов? А у Кларки - Киев. Она, правда, нашла против меня аргумент похлеще: Колыма! Странно: мне всегда казалось, что Колыма - некая первозданность природы, нетронутость мещанской культурой, чистые отношения... На самом деле, как бы мы ни ерепенились, - у всех советских евреев восьмидесятых годов на лбах громадными буквами написано: Штетл. И никуда нам от этого местечка не деться...

- Мы и Виктюка с собой в штетл берем?

- Украинец Виктюк во многом ориентирован на еврейскую аудиторию, между прочим, знает массу слов на идиш, дружелюбен по отношению к нам - это ведь все не случайно...

- Опять тебя понесло. Как-то я услышала диалог: Виктюк намекает, что в нем есть еврейская кровь. Скорее, не в нем, а - на нем.

- Очень красивый и дерзкий афоризм. К счастью - или к сожалению для того, кто его изрек, - это неправда. Какая такая на Виктюке кровь? Он жесток и беспощаден в работе, но в остальной жизни абсолютно беспомощен.

- Все, о Виктюке - ни слова: у него интервью я давно взяла. Хорошо бы разобраться и с тобой, но так, чтобы не повторять биографические подробности, кочующие из газеты в газету...

- Сил моих нет... Главное, что это происходит совершенно не с моей подачи. С восемьдесят пятого года колымский мотив стал жутко привлекательным - можно подумать, что я сам сидел... Одна журналистка на Алтае говорила со мной как с репрессированным и очень меня жалела. Я объяснил, что родился в год двадцатого съезда - то есть, уже реабелитированным...

- Фима, скажи, а чем тебя так привлевает тележурналист Регина Дубовицкая?

- Ага, ты хочешь, чтобы я сейчас начал ругать Аншлаг? Не дождешься. Не потому, что мне он очень нравится, а потому, что не знаю других телепрограмм, в которых - вот уже в течение десяти лет - у меня была бы стабильная работа. Или ты полагаешь, будто мне поминутно звонят с телевидения и приглашают в разные передачи?

- Пригласили же в Спокойной ночи, малыши.

- Ой, а тебе не нравится? Я там отдыхаю... Нехорошо звучит в устах еврея, но, ей-Богу, считаю общение со свиньей Хрюшей куда менее болезненным, чем с кое-какими собратьями по цеху... По крайней мере, эта свинья никогда свинью не подложит. И потом, ты идешь по улице, а детишки вслед кричат: Дядя Фима! - я раньше на популярность у такой аудитории не рассчитывал. А Аншлаг... Я пытаюсь там, насколько это возможно, сохранить некую автономность... Где еще я могу показать то, что делаю на эстраде, чем живу?..

- Фима, на юбилее Хазанова ты выдал замечательную пародию на Вульфа.

- Да, это теперь мой ка-амилец. (написание сохранить) Некоторых скульпторов в застойные годы Ильич кормил - они его могли лепить даже с закрытыми глазами. А меня кормит Виталий Яковлевич Вульф - на любом чествовании срабатывает безотказно. Не надо ничего выдумывать: у меня есть готовый персонаж, от имени которого можно поздравлять всех на свете с чем угодно.

- Сам тексты сочиняешь?

- Витя Коклюшкин помогает. А к хазановскому юбилею сочинил Аркадий Хайт - едва ли не последнее его произведение, написанное в России: уехал жить в Германию.

- О Хазанове заговорили...

- И до него очередь дошла... А, ладно, все равно скоро из Израиля в Россию уеду... Я вспомнил анекдот. Клиент в ресторане спрашивает метрдотеля, почему все официанты веснушчатые. Тот отвечает: Это не веснушки - просто нам в вентилятор говно попало... Да, так кого мы с тобой еще не забрызгали?

- Хазанова. Недавно он выступал в Мужчине и женщине, телепрограмме Киры Прошутинской, которая, между прочим, мне, господин иронист, нравится.

- Хорош был Хазанов?

- Дело не в этом. Меня сразило признание, сделанное Геннадием Викторовичем с большой, как мне показалось, гордостью: Хазанов дружит с Филиппом Киркоровым с его - Филиппа - нежного детства. Это у вас такой новый знак качества?

- Ой, ну что за тема... Я и сам Филиппа давно знаю - не потому говорю, что это теперь пропуск в некое общество, невероятно престижное для среднестатистического обывателя... Мы действительно знакомы тысячу лет и, надо тебе сказать, в отношении ко мне он никак не изменился, что, в общем, приятно. Мы сейчас не оцениваем ни его популярность, ни качество его работы - я мало чего понимаю в этой ступеньке шоу-бизнеса, которая, собственно, уже не совсем искусство. Некий маховик: реклама, деньги, частная жизнь - все, что угодно... Но мы - о другом: наши добрые отношения с Филиппом сохранились. Больше тебе скажу: недавно он задержался в Таллинне на день только для того, чтобы посмотреть Любовь с придурком. Сидел в зале; аплодируя, первым встал, когда закончился спектакль...

- А ведь мог - и бритвой по глазам... Трогательный сюжет - чуть ты меня, Фимочка, до слез умиления не довел... Что же это происходит? Тебе ведь не придет в голову по приезде в Москву, хвастать знакомством со мной. Но завтра, допустим, я выхожу замуж за Жванецкого - и ты всем начинаешь рассказывать, как хорошо я к тебе относилась еще в девяностом году...

- И чего же тебя удивляет? Я-то думал, что ты меня сейчас ненароком обидишь: огорчился бы, если оказался бы записанным в поклонники человека, поклонения не стоящего. Но мы говорим о Филиппе в отрыве от его работы. Ты сама спросила меня о Киркорове, и я честно ответил, что лидер российского шоу-бизнеса, муж знаменитой певицы, человек, имя которого у всех на устах, находясь на вершине славы, своего доброго отношения ко мне не изменил. Приятно - и никакого криминала в этом не усматриваю. Я не слыву большим тусовщиком, но не думаю, что хорошее отношение к Киркорову - знак некоего мещанства. Не был ни на одном его концерте, но не могу же я не заметить, что Филипп замечательно вырос. Парень, который был ужасно скован, сутул, инфантильно непрофессионален, вдруг научился двигаться, поет прилично... Я не совсем уверен, что за этим три часа нужно пристально наблюдать, но не замечать явный прогресс тоже нечестно.

- Ну, скажем, до Леонтьева еще далеко...

- Детскость Филиппа в тридцать лет кажется мне очень трогательным качеством, а Валера, может быть, в свои годы слегка увлекся имитированием юности... Впрочем, я стараюсь вообще воздерживаться от каких-то оценок - оставим это.

- Уговорил. Но ты упомянул о возрасте - считаешь свой сорок один год подходящим для написания мемуаров?

- Это же не мемуары, а дневники: жалко при жизни не поделиться с публикой какими-то вещами, интересными тебе самому. Только что вышла моя вторая книжка под названием Личное дело Ефима Шифрина. Издатель придумал, по-моему, удачный ход: спародировал графическую и содержательную стилистику обычного кагебешного дела. Все, чем располагал мой архив, - характеристики, комсомольская путевка в вуз, первая грамота, подписанная Г.Селезневым, нынешним спикером Госдумы, табель за второй класс - нашло место в этом деле. В чем забава состоит? Допустим, на одной странице - восторженная статья о гастролях из тюменской газеты, а рядом - моя дневниковая запись: Я жить не хочу, мне тошно... Когда же, наконец, помру?.. От такого изобразительного соседства противоречащих друг другу документов возникает некая драматургия: в дежурном рапорте все так хорошо, а в реальной жизни все так плохо... Там еще есть факсимильное воспроизведение цитаты из интервью Михаила Задорнова: Если в прошлом веке кумирами были Пушкин, Лермонтов, а сегодня - Пугачева и Шифрин - хотя они и талантливые люди - то это не делает нам чести. Что ж, я благодарен все троим моим соседям по контексту.

- ... Фима, а не кажется тебе, что все действующие лица на эстраде - одни и те же?

- Вот и ты заметила... Такое впечатление, что какая-то мафия, взявшись за руки, не пускает чужаков.

- Давай считать: Хазанов, Новикова, Шифрин, Петросян, Евдокимов, Винокур, Арлазоров... И все?

- Если говорить об актерах, а не об авторах, - пожалуй, все. Остальные чуть дистанцированы от нашей стабильной семерки. Кстати, Регина Дубовицкая, которую часто упрекают в том, что она зовет в свой Аншлаг одних и тех же людей, и рада бы этот круг расширить.

- Правильно упрекают: давно бы следовало найти кого-нибудь на смену.

- Пыталась, кучу материала отсмотрела - а вот не получается. Критерий один: успех в концерте... А вообще - страшно досадно: на Западе никто не зарабатывает живыми концертами - люди живут дисками, записями... Если бы я законом об авторском праве был хоть как-то защищен, - не работал бы на износ, не ездил в Тетюши... Знал бы, что где-то выходят кассеты, что мои экранные появления оплачиваются...

- Разве не оплачиваются?

- За телеэфир мне платит только НТВ. Еженедельно выходя в программе Алло, Фима!, я получаю на счет своего театра определенную сумму денег. На других каналах, наверное, по-прежнему убеждены, что мы им еще доплачивать должны.

- Приходилось?

- Нет, никогда. Кстати, мелькнешь в неделю раз двадцать по всем каналам - в природе уже возникает шепоток: Понятно! Так вот, могу сказать не только за себя, но и за весь наш горячий цех: никогда в жизни никто за эфир не платил. Не было нужды в этом.

- Как поживает Шифрин-театр?

- По-разному. Он уже назывался театром, фондом, акционерным обществом... У нас, как, думаю, и у вас, закон - это столб, который нельзя перешагнуть, но обойти можно. Я хочу быть легальной структурой, но в России это очень трудно. Да и вообще жуткий языковой монстр - шоу-бизнес -

вобрал в себя два противоречащих, взаимоисключающих качества: искусство и бизнес. Хорошо бы заниматься чем-то одним.

- Ты, помнится, был доволен директором своего театра.

- К его организаторским способностям я претензий не имел, но если бы они еще и совпадали с нравственными качествами, если бы он был честен и финансово чистоплотен... Словом, сейчас у меня другой директор.

- Им ты удовлетворен?

- Я уже воздерживаюсь от похвал любому человеку, от которого зависит организация моей жизни в искусстве. Посему скажу сдержанно: Директор меня устраивает, мне кажется, что он неплохо делает свое дело; пока - все в порядке. Идеальный случай - у Гены Хазанова: делами занимается его жена.

- Так женись!

- Мне трудно жениться на своем директоре: он мужик.

- Есть другой путь: женись, а потом сделай жену директором своего театра.

- И этот путь мне кажется немножко искусственным... Хорошо бы все держать в собственных руках, но я не очень-то умею... Думаю, что некоторые шероховатости, которые возникали у Виктюка (извини за упоминание!) во время нынешних израильских гастролей, были связаны с тем же: он вынужден сам заниматься организационными вопросами. Ну скажи, почему большому художнику нужно по пустякам трепать нервы? Почему он должен сидеть у меня в номере и выяснять, сколько ему осталось жить в гостинице?

- А действительно - почему он должен сидеть в твоем номере?

- Не потому, что он остался у меня с ночи, - просто мы собрались у одного телефона. Честно скажу: чтобы довести эти гастроли до конца, нужно иметь железное здоровье.

- По-моему, твое хобби - бодибилдинг - как раз и укрепляет здоровье.

- Я тебе сейчас шов покажу... Не-а, пожалуй, не покажу: он у меня в том месте, которое не принято демонстрировать при нашей с тобой степени знакомства... Я маленько перезанимался: косую паховую мышцу порвал... Уже два месяца в зал не хожу. Ностальгирую... Понимаешь, я ведь подвиг совершил: расстался с никотином после двадцатидвухлетнего - непрерывного, не вынимая, - курения. Но от трех вещей наверняка не избавлюсь: не смогу расстаться с пивом, отказаться от кофе и спортзал буду посещать, даже если меня туда на инвалидной коляске возить придется. Оказалось, что я зависим от многого... Мы с тобой сейчас могли бы запросто обойтись без пива - но не получается.

- Каждый день пьешь?

- Ну, не надо преувеличивать... Да ладно, тебе одной признаюсь: каждый... А в Израиле пиво вкусное - грех не выпить.

- Но ведь оно мешает здоровому образу жизни, который ты ведешь в спортзале!

- Так я же себе придумываю всякие оправдания. Как в Талмуде: на предыдущей странице - нельзя, а на последующей - уже можно... Я занимаюсь в спортзале мышечной работой, мне необходим витамин В, а в пиве - я вычитал - его навалом: даже на вкус этот витамин ощущаю... Про кофе знаю, что он является мощным терапевтическим адаптогеном, а я испытываю острую нужду именно в этом препарате... Чего для своего оправдания ни придумаешь - я же, между нами говоря, еврей... А больше у меня вредных привычек и нет.

- Совсем-совсем?

- Ну, разве что - телефонный синдром: по пьяне звонить тому, кто тебя три года назад непоправимо обидел. Потом думаешь: Какого хера ты туда звонил? Так нет ведь, звонишь... Хочешь, анекдот расскажу? Старого актера, некогда дико популярного, поместили в дом престарелых. И вот к первому своему завтраку он забриолинил волосы, надел бабочку, белоснежную сорочку; с палочкой вышел в столовую... Соседкой его оказалась тоже очень пожилая актриса. Актер, приглаживая ладонью волосы, сказал: Вы, конечно, помните, как меня зовут? А она ему шепчет на ухо: Если вы забыли, как вас зовут, - спросите у дежурной сестры...

- Анекдот замечательный, только - к чему?

- Да ни к чему - что-то я сегодня разошелся... Между прочим, Роман Григорьевич (опять!) уже полчаса ждет меня в лобби...

- Вот так поспешно?!

- Ладно, тогда - еще одна байка напоследок. Перед самым отъездои в Израиль раздался звонок... Нет, начинать надо с другого. Кто-то мне подсунул газету - там говорилось, что маршал Язов, будучи моим поклонником, очень полюбил в моем исполнении танго Южная ночь - и не смог найти кассету для жены, которая ко мне так же хорошо относится... В ненастный вечер - писалось в газете - она поехала в какой-то ларек на краю города, где, как ей сказали, эта кассета была в продаже. Купила, вернулась домой, маршал разлил шампанское по бокалам и пригласил ее под мою ночь на танец... Таких статей в нынешней прессе - до хрена, но я, на всякий случай, велел своему директору собрать кассеты, диски, книжки и найти способ передать все это Язову. Шли годы, смеркалось... Я забыл про это поручение, директор, естественно, - тоже. А перед самым моим отъездом в Израиль он сильно провинился и я сказал, что наша общая с ним работа - под угрозой. Директор решил, что лучшее средство спасения - выполнить все мелкие поручения, накопившиеся за год: позвонить Петрову, договориться о Вильнюсе и так далее. В число этих поручений попала и забытая просьба передать Язову материал... Раздается звонок: Ефим Шифрин? Беспокоит маршал Язов. Ну, я, как был, - так и сел на диван... Дмитрий Тимофеевич сделал мне комплимент: похвалил за то, что все политические катаклизмы я встречаю на своем рабочем месте - в глазах Язова это качество оказалось дорогим. Он прав: я действительно ничего не кричал про Россию на балконе Белого Дома, не обслуживал кремлевские банкеты... Слава Богу, что хоть в этом смысле я чист...

Часть 2.

В каждый (или почти каждый) приезд Ефима Шифрина в Израиль мы с ним встречаемся, беседуем на разные темы. Сегодня – не о его ролях, спектаклях, книгах. Сегодня мы - о вечном. Или – о почти вечном.

АРТИСТЫ - ЛЕКАРИ

- …Я тебе не рассказывал, как у людей ломались диктофоны? Видно, была у меня такая полоса. Одна журналистка пришла, другая – ничего не записалось. Третьей, из Московского комсомольца, я рассказал про ее предшественниц, она улыбнулась: Со мной такого не бывает: во-первых, батарейки вовремя меняю, во-вторых, аппарат прекрасный. Только она этим похвасталась, как диктофон навсегда и остановился. Я думаю, что это не из-за них все случается, а из-за накаленности беседы.

- Обладаешь особой энергетикой?

- Факт: странным образом влияю на звукозаписывающие приборы. Вообще же я много всяких книжек читал, где написано, что каким-то образом мы можем влиять друг на друга, не только уставившись взглядом или замахнувшись кулаком. В это я верю. Чего далеко ходить – то, что мы, артисты, делаем, лечит. Не говорю уже про то, что человек выздоравливает на сцене. В

от вчера у Стеклова – бац, что-то в ноге разладилось, начал прихрамывать. Но как интересно устроена актерская натура: вдруг его герой начал прихрамывать, появились какие-то свойства замечательные. Когда Володя успел использовать недуг, освоить возможности, данные недомоганием? Закончился спектакль – болячку как рукой сняло. Некто, значит, внушил Володе боль в ноге, подарил ему ее на этот спектакль.

- Вы всемогущи?

- Не оттого, что мы хорошие или плохие, но сила влияния актера на зрителя такова, что она или лечит, или калечит.

- Гипнотизируете?

- Во всяком случае, всё, что происходит с нашими поклонниками и фанатами, - хуже, что делают последователи Кашпировского. На могилке Рудольфо Валентино ежегодно какая-нибудь его поклонница кончает с собой. Я вижу нынешних фанатов – их же, рвущих на себе рубахи, не Ласковый май породил.

- А кто?

- Сама природа. Может, поэтому одна из главных Ветхозаветных заповедей прямо со скрижалей Моисеевых гласит: Не сотвори себе кумира. Как сотворишь – ничем хорошим не закончится.

НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА

- Сам-то творил?

- Долго творил; много рабочего времени на это потерял. Казалось, мои кумиры лишены недостатков, все, что они делают, наделено каким-то особенным смыслом… А надо было, все-таки, не сотворять. Надо было мне всех выслушивать, и делать так, как хочу я. А я всех слушал, но и часто делал так, как хотели они.

- Жалеешь?

- Жалеть неплодотворно: это ж ни к чему не приведет. Но юношам, обдумывающим житье, людям, которые очень зависимы от чужой воли, не посоветовал бы сотворять кумиров. Как в профессии: мы, артисты, ровно настолько зависим от режиссера, от тех, у кого учимся, насколько сами влияем на зрителя… Нет, жалеть бессмысленно, но я часто говорю о том, что завидую людям, которые утверждают: ни часа, ни секунды, ни одного поступка в своей судьбе они не изменили бы. Будь им дарована вторая жизнь, они ее прожили бы так же!

- А ты изменил бы?

- Мне б дали только ластик, наждачок – я бы постирал полжизни. При этом понятно: все ошибки, которые человек совершает на своем пути, - они и составляют этот путь. Иначе пути бы не было, а было б топтание на месте. Был бы правильный человек, занимался бы спортом, читал книжки, выигрывал шахматные олимпиады, радовал своих родителей – и ничего бы больше не было. Не было бы этой боли, которая главная в нашем деле, даже когда мы выходим смешить. А боль рождается от огорчений, от сетований.

ГНЕВИТЬ ЛИ БОГА?

- Читают нас с тобой сейчас – и удивляются: Господи, да он же такой везунчик: захотел посмешить – смешит, захотел петь – запел, захотел лечь на сцене – залег. Залы полные собирает, книги пишет… А ты о какой-то боли толкуешь…

- Понимаешь, если бы ты мне первая сказала, что Бога гневлю, я бы, может, на тебя рассердился. Но, так как все окружающие меня уверяют в том, что я удачливый человек, уже и сам с этим начинаю соглашаться. Удачлив, но не внешними проявлениями успеха – тем, что мы называем атрибутами благополучия. Я не этим свою жизнь меряю, а тем, что у меня получилось на самом деле. Ведь не квартирой в центре Москвы и не количеством сыгранных ролей (и уж вовсе не суммой гонорара) меряется Судьба.

- А чем?

- Дорос ли ты, освоил ли то, что тебе дано от Бога. Но, так как я не освоил, а времени осваивать осталось мало, - отсюда и всякие сетования… Нет, Бога я не гневлю. Наоборот, в своих адресных молитвах благодарю: Он пока не замечает, как часто я Его обманываю. А сержусь только на себя. Удачливый? Конечно. Мне ж пока за мое везение еще ничего плохого не было – вот главная моя удача. Меня же еще за это никто не наказал… Везет – и везет, а я по-прежнему ничего не делаю.

- Что же ты не сделал, что не освоил из того, что даровано тебе Богом?

- Я не тружусь 24 часа в сутки, как мне, чувствую, заповедовано.

- Ведь и отдыхать актеру необходимо: 24 часа потрудишься – на сцену с кругами под глазами выйдешь.

- Я думал, от моей профессии можно защититься. Недоумевал, когда знаменитые артисты сетовали: времени нет в спортзал ходить: Как это - нету времени? Вот уж ерунда! Убери вечерние тусовки, ненужные встречи, бессмысленные волочения за женщинами, которых завтра не вспомнишь, как зовут, - времени хватит. Оказывается, я погорячился…

СОБАЧЬЯ ПРОФЕССИЯ

- То есть, от твоей профессии никак не защититься?

- Тебе рассказать штрихом, пунктиром, как я провел последние полгода? Никакой спортзал не спасает. Допустим, перелет на Камчатку – это, как говорят местечковые евреи, вырванные годы. Прибываешь на место, тебе показывают красоты - дымящиеся вулканы, рыбу, которая просто пешком идет на нерест, - а ты ничего не воспринимаешь: глаза слипаются. Закончился концерт, ты понимаешь, что, наконец, наступило твое утро, а люди, наоборот, идут спать. Но это еще ничего. Заканчиваются гастроли, ты садишься в самолет, прилетаешь в Москву, собираешь вещи, быстренько все пакуешь, не забываешь взять подарки племянникам и брату – и оказываешь на совсем другой территории, где пальмы, арабо-израильский конфликт, очень жарко и плещется море. Вот сегодня мы с тобой поговорим, потом я очень мило отыграю спектакль, дождусь поклонов, дальше мы сядем с ребятами и отметим последний гастрольный день в стране и в три часа ночи поедем не в гостиницу спать, а поедем в аэропорт – с тем, чтобы в шесть улететь, вечером отработать в Москве концерт, а наутро улететь в Крым… Предвижу твой вопрос: А зачем все это?

- А зачем все это?

- Однажды мы работали концерты вместе с Георгием Вициным, в течение которых я ужасно к нему привязался. Так как время за кулисами, пока готовишься к выходу, на что-то надо тратить, выбираешь людей для общения (или они тебя выбирают). К сожалению, я застал Вицина уже в тот период, когда он не очень шел на общение: уже теперь понимаю, что он чувствовал какие-то знаки своего скорого ухода. И однажды некая журналистка умолила меня посодействовать, чтобы он ее подпустил.

- А обычно не подпускал?

- Вообще исчезал за кулисами. Помню, в Театре-студии киноактера шел концерт, а меня называют челноком: не могу стоять на месте, должен все время ходить взад-вперед. И вот бродил я бродил, ожидая своего выхода, двинулся к сложенным декорациям - и вдруг увидел Вицина, дремавшего на царском троне: он там спрятался, чтобы ни с кем не общаться, фотографироваться, выслушивать бесконечные признания в любви, отвечать на одни и те же вопросы. А рядом продавались видеокассеты, на которых любая уважающая себя американская звезда сколотила бы состояние. А этот человек просто скромно их подписывал купившим, не понимая, что кассеты – часть его возможного богатства. Он не занимался бизнесом: все эти рестораны, названные именем Гайдаевских фильмов, все эти пленки к судьбе Вицина никакого отношения не имели. Не думаю, что последние годы жизни он прожил в достатке… Впрочем, я не был так близок к нему, просто во время этих наших общих этих концертов очень меня к нему потянуло. Итак, одна журналистка умолила меня попросить у него за нее. Нет, он не отказывал, просто исчезал, при этом собеседник не понимал, что ему отказали. И я убеждал: Георгий Михалыч, ну надо же как-то где-то появляться. А журналистка – очень деликатная девочка, она не будет задавать вам дурацкие вопросы: сами очертите круг, который вам интересен. Долго еще я верещал-верещал, и вдруг он посмотрел на меня своим хитрым взглядом и совершенно сразил одной, опрокинувшей весь мой монолог, фразой: А зачем? Я не могу в этот вопрос вложить Вицинскую интонацию: как ни вложу – все будет не то. Его А зачем? было вселенское. Зачем вообще вся суета, зачем все, что не имеет отношения к тому, чем одарил его Бог? Заискивание, устройство, повышение по службе, приспособление к жизни, то, что мы называем представительской частью актерской профессии, светская жизнь… Зачем? Если бы на письме можно было бы ставить знаки, как их ставят на нотах, я бы это слово выделил бы и показал тебе, как его следует написать. Но я не знаю. Могу только сказать, что этот случайный закулисный разговор что-то во мне тогда повернул. Господи, сколькой сил молодые звезды, главным образом, эстрадные, тратят на эту цветную аляповатую жизнь, на эти журнальные развороты, на это мелькание на пляже, на фестивале, на какие-то приключения, которые как бы должны вписаться в светскую хронику. А что сыграла артистка К. за последние годы? Начнешь загибать палец – даже первая фаланга не согнется: ты не вспомнишь. Но, включая русские телепрограммы, имеющиеся в Израиле, ты увидишь ее в окружении то одного, то другого. Кажется, что она – кино- или эстрадная звезда, но никто не вспомнит какой-то список подвигов за ней, кроме того, что она бесконечно тусуется… Нет уж, увольте, не хочу. А зачем?

СУЕТА СУЕТ

- Разве ты – не внутри суеты?

- Один упрек сразу отведу: ни на одной светской тусовке ты меня в последние два года просто бы не застала. Даже если бы пришла с биноклем и скребла бы меня по сусекам.

- Принципиальная позиция?

- Просто не хожу. Позиция во мне никак не сформулирована, не говорю: Ах, не хожу на тусовки, пишу в тиши кабинета. Я просто не хожу, потому что совершенно потерял к этому всякий вкус. Ну, просто всякий интерес… Понимаешь, в пору, когда артист становится на ноги, какие-то нечаянные знакомства, мимолетные встречи могут вдруг отозваться неожиданной радостью, работой – я ни словом его не осужу. Наверное, какое-то подспудное стремление именно так устроить свою судьбу и во мне когда-то было, но сейчас я просто цели не вижу. Насчет шампанского попить – так я его не люблю. Насчет того, как орудуют вилкой и ножом в присутствии тусующихся особ, – так я лучше руками. Или – на природе, с друзьями… Ну, никакого не вижу смысла. Тем более, я тебе скажу, насколько я наблюдаю тусовку, - она всегда двухслойная. Там есть какие-то топ-фигуры, то есть, те, благодаря кому тусовка становится тусовкой, а все остальное – мякина, фон тусовки, люди без имен и фамилий, имя им – тусовка.

- Но ведь ты не перестал участвовать в некоей плохой телевизионной программе, в которой пошловатая ведущая собирает эстрадных звезд?

- Программу так и не назовешь?

- Почему это? Назову: Аншлаг.

- А, назвала, я дождался. Просто не хотел лишать тебя права первородства. Ты назвала – ты и слушай: я два года там не снимаюсь.

- Как? Я тебя видела.

- Уходя откуда-то, закрывая какое-то окошко в своей Судьбе, я никогда ни с кем не сорюсь. Поэтому некоторые даже не замечают, как я ухожу. И на гастролях та же история: когда чувствую, что срок моего участия вышел, исчезаю с банкета и у себя в номере оказываюсь, меня даже уже корить перестали: привыкли. Я по рождению все меряю сроками – не зря родился на Колыме. С Аншлагом я срок отмотал: идут бесконечные повторы, по странному стечению обстоятельств между нами нет договорных отношений, я не очень понимаю, кто собственник моих старых номеров. Перестав там работать, я вдруг задумался: почему же наблюдается такое одностороннее владение этой собственностью? Даже не в смысле денег, но это ж – мой труд, а меня не спрашивают, можно ли седьмого числа третьего месяца показать такой-то номер. Это уже мне почему-то не принадлежит… Нет, в Аншлаге уже не снимаюсь, но тоже не по соображениям высокого порядка - не снимаюсь, потому что срок мой там закончился. Не все же сидят пятнадцать лет (в России это – высшая мера), а я отсидел целых тринадцать. Где-то – с пользой для себя, для своей Судьбы, где-то – в невосполнимый вред. Но и рассуждать на эту тему не стал бы… Шварц, кажется, сказал: Я не удивляюсь, что ты принял участие в моей травле. Но почему ты оказался столь прилежным учеником?

- По-моему, это Христос сказал.

- А мне помнится – Дракон… Видишь, уже два упрека отвел. Давай третий – и получится православие: Бог любит троицу.

- Третий упрек? Изволь: тебе сорок пять стукнуло, надо меняться, что-то новое придумывать…

ПРИДУМЫВАТЬ НОВОЕ

- Что значит новое? Это ж – не гардероб: как я тебе покажу? Вот мы сейчас по вечерам к спектаклям собираемся, хвастаем, кто чего купил. Я не хвастаю: нигде ничего не приобретаю… Что-то, наверное, прошло. Раньше я бы не отказался ни от одного предложения, хоть как-то связанного с моей работой: прочесть на радио рассказ Петрова, исполнить на ТВ миниатюру Сидорова, - не снимался на телевидении лишь в передачах Наш сад и В мире животных, - и то только потому, что не являюсь ни растением, ни животным. А так, практически, - везде.

- Из материальных соображений?

- К ним прибавлялась некая ужаленность и травма: долго не снимали, а если снимали – вырезали. Она в душе живет, эта фантомная боязнь непопадания в эфир, но это я как-то уже в себе переборол. Было другое: мне казалось, что работа – существо моей жизнь. Есть текст – я должен его сделать своим, есть поступок – я должен его совершить, есть возможность вообще любого публичного творчества – ни от чего не отказывался. Ну, и нажил себе два лагеря поклонников. Одни – те, кто любит меня за мои простые, арифметические задачки, другие – те, кто за попытки решать сложные. И примерить эти два лагеря моих поклонников невозможно.

- Так уж все тебя любят?

- Конечно, есть и третий стан. Недоброжелателей, которые обвиняют меня в дурновкусии, - те, кто вам на радио в прямой эфир звонят. А мне со всеми хочется дружить. Я не могу объяснить звонившей в эфир тете, что я наверняка не глупее ее, и, очевидно, мой выбор чем-то диктуется и оправдывается. Трудно мне вообразить тетю, которая покупает товары только в фирменных бутиках и никогда не ходит на рынок. А она не понимает, что рынок – это и простая жизнь, это предмет эстрады, на которой не занимаются ни академиками, ни утонченными натурами. Именно там, в этой плоскости лежит интерес моей профессии к людям. Как артисту, мне хочется, чтобы эти самые мои возможные зрители не ссорились. Я их представляю себе сидящими в одном зале, и ручки каждого лежат у соседа на коленках, и они даже сплелись ручками. Но, увы, нет такого универсального вида искусства, при котором сходились бы симпатии всех моих возможных зрителей. Что до тем… Нет грязных тем, нет чистых тем, я не очень соглашаюсь с теми, кто допускает, что черному юмору нет места на сцене. Меня обвиняют в пошлости? Не я сочиняю тексты. Но героев я запретить не могу. Не могу им запретить передвигаться по моей жизни: они там тоже наследили и натоптали. Я бы с радостью читал со сцены Рильке или целые кусочки из Шолом-Алейхема, но не они же сейчас заселили мою страну, не они – герои новой жизни. А я не могу в силу профессии новых героев обойти. Да, они вот так говорят, да, они так поступают, но если есть универсальный вид искусства, который может помирить их всех, - это, конечно, смех.

- На потребу?

СМЕХ НА ПОТРЕБУ

- А что такое потреба? Давай как филолог филологу признаемся: потреба – это то, что потребно, то, в чем люди нуждаются.

- Но можно тянуть за собой публику, а можно опускаться до ее уровня. Тебя, по-моему, некоторые обвиняют в последнем.

- Нет, что значит – опускаюсь? Я своего лукавства никогда не прячу: как я могу слиться со своими героями? Не знаю…

- Почему ты, глубокий, творческий, думающий выбрал именно эстраду?

- А об эстраду не замараешься. Почему-то все вы говорите о ней, как о Золушке.

- Я ничего не говорю.

- Да, но мы же с воображаемой собеседницей воюем. Она, эстрада, - не Золушка, она не замарашка. На эстраде выступал Марсель Марсо, на эстраде выступал Райкин. Понимаешь, мы всегда облизываем наши памятники так, что они вообще теряют черты реальных людей. Мы зализали памятник Зощенко, мы зализали памятник Райкину – как будто они не занимались монтерами, слесарями, плотниками. Давайте смотреть правде в глаза!

- Вдумаемтеся…

- И всмотримтеся. Череда Райкинских персонажей – это же совсем не такие уж высококачественные тексты, не такие уже благородные герои. Это – то, что населяло нашу страну лет тридцать назад. А Зощенко? Он, все-таки, - не Марсель Пруст. А посмотри-ка, как мы без этого не можем, как это ценно. Просто существует другой угол зрения. Слушательница вашего радио призывает меня с другой точки жизнь осматривать – свысока.

- Здорово она тебя зацепила…

- Зацепило то, что она, к сожалению, – типичный человек. Уже признался тебе: я много чего в жизни наделал такого, что стер бы ластиком. Но если меня заставят когда-нибудь исполнять то, что нужно этой даме, - я тогда точно удавлюсь.

- Когда ты впервые заговорил о ластике, имел в виду вещи куда более глубинные.

- Конечно, одни поступки цепляют другие. Моя жизнь ведь не складывается только из моей работы. Впрочем, все больше мои жизнь и работа становятся похожи друг на друга – когда-нибудь сольются… Знаешь, за плохие монологи, неудавшиеся роли можно прилюдно покаяться. А поступки – это твой круг, ты же не будешь говорить: Люди, пожалуйста, простите меня за то, что в третьем классе я дернул Свету за косичку. Это ведь ни на кого не выплеснешь: это с тобой.

ДЕРНУТЬ ЗА КОСИЧКУ

- Много было у тебя таких косичек?

- Если бы косичками только ограничивалось… Я больше всего сожалею о некоторых своих поступках не потому, что они сообразуются или не сообразуются с моралью, не потому что боюсь: общество их осудит. Мне горько за них оттого, что я кому-то причинил боль. Допустим, я тебе сейчас исповедаюсь, а ты меня осудишь – не это же меня цепляет.

- А что же?

- Некогда, будучи юным, в силу беззаботности своей, я не понимал, что причиняю людям такую же боль, от которой страдаю я, когда мне кто-то ее причиняет. Жутко банальная мысль, но почему-то она всегда доходит не вовремя. Когда больно тебе и ты страдаешь,- вспомни, за что тебе это отозвалось болью… Я сейчас читал книжку по биологии – не потому, что такой умный, просто в киевской гостинице вдруг обнаружил: ничего не взял в дорогу почитать. А я не засну, если не перелистаю несколько страниц. И вот я спустился вниз, какую-то купил книжку. И, представляешь, не заснул. Листал книгу всю ночь, ужасно зажегся от авторских примеров биологического равновесия в мире, вспомнил рассказ Бредбери, как убийство одной бабочки повлекло за собой экологическую катастрофу на планете… Мысли о том, что все уравновешено, и что-то нам дается за что-то, конечно, меня зацепили. Начинаешь в собственной судьбе рыться, понимаешь, что не впрямую (поступок за поступок, око за око, зуб за зуб), но и я испытал ровно столько боли, сколько причинил ее другим. Ничуть не больше, но и не меньше.

- Но ты ведь сказал, что Господь пока не замечает твоего везения и не вынуждает тебя за это везение платить.

- Ха! Тут никакого противоречия нет: от Бога мне еще никакой боли не было. Но на нашем уровне, от людей, мне перепало ровно столько, сколько я кому-то чего-то. Тем не менее, пока тучки не раздвинулись, молнии не поразили – вот за что я Бога благодарю. Он мне постоянно дает шанс, а я все время не исправляюсь и не исправляюсь.

- Что ж исправлять-то? Пашешь с утра до вечера, пишешь, думаешь…

- Но я ведь говорю про большую работу.

БОЛЬШАЯ РАБОТА

- Что такое большая работа?

- …Как ты думаешь, для чего люди идут в артисты?

- Чтобы Гамлета сыграть.

- А почему хотят сыграть Гамлета? Не потому ведь, что этой ролью что-то проверяется, а потом тебя возят на фестивали, вручают премии, - такие мечты для десятиклассника. А вот первое стремление рядиться в кого-то, быть другим, входить в воображаемый, виртуальный мир – это от желания творческой натуры испытывать сильные ощущения и делиться ими с другими. То, что в греческой трагедии называли Катарсисом, что у нас называется Очищением. В моем же случае сильных ощущений нет – ни у меня, ни у зрителя. Вот из-за чего вся недолга!

- Так ведь ты в Гамлеты не пошел.

- В Гамлеты идут многие по всему миру, но я тебя уверяю: мало кто из них зрителя цепляет. А какой-нибудь монолог старушки в телевизионном репортаже, лишившейся в Чечне единственного внука, цапанет больше. И потрясения будет в этом больше. Гамлетов можете ставить хоть каждый день, хоть все кровавые хроники Шекспира переставьте – и что? Человек же стремится к тому, чтобы еще раз родиться, еще раз ощутить, еще раз почувствовать – в этом же кайф нашей профессии. Не на поклоне цветы получать, а понимать, что ты в муках родил роль. Муки-то все из-за чего? Из-за сильных ощущений. Чего все наши писатели метались, исследуя феномен любви? Тут у Чехова прочтешь в дневничках – у этого, в пенсне, который синоним российской рефлексии и интеллигентности, - с проститутками был. Куприн вообще им роман посвятил. Сексуальная жизнь Льва Николаевича просто за пределами морали. А чего они искали? Тоже, тоже сильных ощущений. А жизнь им их не давала. Жизнь на пике ощущений – вот чего хочет всякий раз актер, живописец, писатель. Повторить факт своего рождения: сначала тебя мама в муках родила, а потом ты каждый раз чего-то рождаешь в муках. А потом уже себе кричишь: Ай да Пушкин, ай да сукин сын! - и имеешь на это полное право.

- Ты никогда не имел?

- Сукин сын могу крикнуть, но только не ай да и не с восхищением.

- Неужели никогда не был восхищен тем, что ты делал?

- Нет… Чтобы ай да - не было. Случалось иногда какое-то приближение – на репетициях Виктюка, на эстраде. Как ни странно, когда играл роли дурачков: вдруг понимал, как из них прорастаю, как от них освобождаюсь. То, что сейчас произнесу, - фразочка, за которую может уцепиться критик или пародист: великое счастье расставаться в себе с дураком… Да, приближение к восхищению собой бывало, но – не более. Думаю, весь актерский путь есть только стремление к этой высоте. Мой грядущий бенефис будет называться Лестница. По двум причинам: во-первых, у меня от давнего спектакля сохранилась роскошная винтовая лестница, которую никуда не мог ткнуть, во-вторых, в будущем году исполнится 25 лет, как я все мечуся и ай да не могу сказать. Да и сам феномен лестницы мне очень интересен: взбираешься-взбираешься, а потом оказывается, что, вместо неба, ты очутился в глубоком подвале. Главное, конечно, идти, а какие поступки совершаешь на этих ступеньках, туда тебя и приведет. Хорошие – и правда, придешь к небу, а плохие – свалишься вниз.

- Но, Фима, бывают же и у тебя удачи.

- Ощущения тепла? Конечно, испытывал. У нас на курсе был такой мальчик, Рахим Рахманов, - едва ли не самый способный среди нас, человек очень простой и естественный. После удачных этюдов он радовался, поглаживал себя по животу: Здесь тепло. Это тепло ощущаю и я, а хочется же чтоб горячо и жарко, понимаешь?.. Послушай, мы с тобой должны подумать о наших бедных потенциальных читателях. Они решат, что мы с тобой сидим в прохладном ресторане, попиваем белое вино, закусываем устрицами и очень жалуемся друг другу на жизнь. Я не хочу, чтобы такое впечатление сложилось. Пожалуйста, отметь в интервью место разговора.

- Отмечаю: дело происходит в гримерке – с тюками, чемоданами, пакетами, коробками. Вокруг шумят и галдят актеры.

- Уже забыл, когда я высыпался. Сейчас мы опять выйдем на сцену, может быть, не кондиционированного зала… И там, на сцене, что-то произойдет. Возможно, недовольство собой, которое я в себе так старательно холил, выльется во что-то, от чего станет, наконец, горячо и жарко?..