Эдуард Штейнберг

Мы не были спортсменами, мы были идеалистами

Москва приняла очередную экспозицию, первоначально показанную на берегах Невы. Правда, выставка одного из известнейших шестидесятников Эдуарда Штейнберга лишь отчасти повторяет свою питерскую версию. К тому же его первый персональный показ прошел в ГТГ еще двенадцать лет назад.

На вернисаже легендарный художник Эдуард Штейнберг ответил на вопросы корреспондента ГАЗЕТЫ Сергея Сафонова.

- Насколько сегодняшние представления о ситуации 1960-х годов упрощены, насколько события, которые теперь воспринимаются как ключевые, например "бульдозерная выставка", ими действительно являлись?

- "Бульдозерная выставка" слишком заметна. Тогда поснимали партийцев, вокруг этого подняли крик журналисты, но все-таки не надо забывать, что тогда же появились Бродский и Солженицын, был процесс Синявского и Даниэля. Так что «бульдозер» для меня - одна из маленьких акций. Был процесс, попытки найти свободный язык в искусстве и в жизни. «Бульдозер» - это жизнь, но это еще не значит, что это искусство.

- То есть значение этой выставки сегодня преувеличено?

- Для меня - да. Но ведь вообще многое преувеличено; ведь и перестройка преувеличена.

- Почему мало вспоминают о групповой выставке с вашим участием, состоявшейся в 1961 году в Тарусе?

- Таруса - это было еще только желание. Хотеть быть художником - еще не значит им быть. Таруса - «нулевой цикл», не надо это мифологизировать. Миф живет, потому что живы Володя Каневский, Воробьев, но я отношусь к этому событию с улыбкой.

- Как получилось, что одна из первых ваших выставок в 1968 году была совместно с Владимиром Яковлевым, - ведь вы такие разные художники?

- Выставки тогда формировались не по близости, а по возможности. В выставочном плане была дырка, в которую нас сунул Миша Гробман, - он был в худсовете. Это происходило в нынешнем Ермолаевском переулке (тогда - улица Жолтовского), в выставочном зале молодежной секции МОСХ.

- А есть имена, которые сегодня несправедливо выпали из хроники искусства того времени?

- В истории, в частности в истории искусств, действительно имена выпадают, очень много забытых художников. Вот Борис Свешников - это не мой герой, но все-таки замечательный художник. После смерти его работы распродали, галерея не сделала его выставки. Есть еще много имен, Беленок например. Сейчас немножечко Михаил Шварцман «поднимается», его ведь тоже добивали.

В перестройку нас всех как бы выкинули из пространства современности и актуальности. Появились новые спортсмены, а мы не были спортсменами, мы были идеалистами, обидеть такое сознание очень легко. Для меня это - как разгром Манежа 1962 года, только на другом языке.

Словно бы искупая вину за прежнее невнимание к художникам-нонконформистам, Третьяковская галерея в последние пару лет с истовостью «выстреливает» ретроспективами тех, чьи работы впервые обрели зрителя на стыке хрущевской и брежневской эпох - неважно, уехали эти авторы впоследствии из не слишком любимого СССР или остались. При такой выставочной стратегии фигура Штейнберга не могла остаться незамеченной музеем - он идеально подходит для очередной экспозиции этого ряда. Подолгу обитающий в Париже, но не забывающий и Тарусу, где прожил до 1957 года, Штейнберг - одна из ключевых фигур «другого искусства». Его творческие установки выдержали испытание временем - не про всякого его сверстника можно сказать такое с полной уверенностью.

Он родился в тридцать седьмом. Отец, некогда выпускник Вхутемаса, репрессированный в том же году и вышедший на свободу только в 1954-м, стал его главным учителем. Формального профессионального образования Эдуард Аркадьевич не получил, рано начал работать - был землекопом и рыбаком, трудился на заводе. Энергично написанные «Дворник» (1962) и «Татарская свадьба» (1961--1962), помещенные в самом начале экспозиции в ГТГ, лаконично обозначают круг его творческих интересов времен хрущевского разгрома выставки в Манеже. Эти работы важны для понимания эволюции автора публикой, но, кажется, не для него самого: большая часть залов отдана произведениям, которые можно назвать «диалогом с Малевичем».

Впрочем, не только супрематические мотивы наполняют холсты Штейнберга. В пространство изображения врываются адресованные зрителю надписи-комментарии; помещенный на темном фоне светлый полукруг оказывается то луной, то пойманной рыбой, а если горизонтально - то и бортом причалившей к берегу лодки; супрематическое скрещение линий становится крестом на сельском погосте… «Была ли апроприация творчества Штейнберга этими пересекающимися дискурсами плодотворна?» - спрашивает во вступительной статье каталога выставки питерский искусствовед Боровский. Кажется, не слишком надеясь на теоретиков, в нашем разговоре перед вернисажем Штейнберг привел собственную формулу изобразительного искусства: «Очень мне нравится, как сказал один оптинский старец: искусство - это когда укладываются в гроб слова, звуки, цвет… А потом приходит человек и их воскрешает».