Александр Цыбулевский

Русско-грузинский поэт

Потрясающий кинофинал – в фильме Эмира Кустурицы «Андеграунд» о кровавом распаде Югославии, казавшейся советским туристам самой идеологически свободной и экономически развитой страной особого социализма. Но, когда умер маршал Тито, созданное им лоскутное балканское разноязыкое и разнорелигиозное государство, уже не скрепленное его железной волей, начало разваливаться. В конце фильма сограждане бывшей Югославии, убитые друг другом в междоусобных войнах, оказываются за празднично накрытым столом и пьют друг за друга, обнимаясь и целуясь в знак всепрощения. Но земля, на которой стоит их общий стол, уходит из-под ног, и река забвенья уносит всех. Раскаяние опоздало.

Развал СССР тоже не был безболезненным, он прошелся по многим смешанным семьям, и те, кто раньше жил в одной стране, стали друг для друга вроде иностранцев. Слава богу, с некоторыми нашими бывшими республиками у нас сохраняются добрые отношения. Но, увы, не со всеми, а с Грузией дошло до войны, хотя нас связывали, казалось, неразрывные традиции братства, в том числе и поэтического – со времен Пушкина и Грибоедова, Маяковского, Есенина и Пастернака…

Я с нежностью вспоминаю сегодня об одном нешироко, но прочно легендарном русско-грузинском поэте – Александре Цыбулевском. В двухлетнем возрасте, в 1930 году, родители перевезли его из Ростова в Тифлис, который он считал своей духовной родиной. Здесь все называли его Шурой. Годы шли, он седел и сутулился, а глаза оставались юношескими, любознательными и доверчивыми. Хотя он знал, что доверчивость может дорого обойтись.

Я познакомился с Шурой в Тбилиси в середине пятидесятых, как только он освободился из заключения в Рустави, где отсидел восемь лет за недонесение на подпольную студенческую группу «Смерть Берии» (следователи не решились занести в дело это крамольное название и заменили его нейтральным – «Молодая Грузия»). По своему мягкому характеру Шура никаким серьезным подпольщиком быть не мог. Кажется, ему просто нравилась очень милая независимая девушка, тоже идеалистка, Элла Маркман, помышлявшая о спасении завоеваний революции от бюрократов. Друзья называли ее Коммунэллой.

В старом Тбилиси, в районе Сололаки, была улица, носившая в незапамятные времена имя Петра Первого. На этой улице жил Булат Окуджава, но самым знаменитым был здесь не он, а «уличный король» Чабуа Амирэджиби – самый настоящий князь из древнего рода, восходящего, по слухам, к Великому Моурави. Однако родословная не помогла ему спастись от 25-летнего срока за участие в другой подпольной группе – «Белый орел». Несколько раз Чабуа бежал, по поддельным документам сделался директором завода в Белоруссии, снова был арестован, наконец реабилитирован и после романа «Дата Туташхиа» прижизненно стал национальным классиком. Приключения автора превзошли приключения героя его романа – кавказского Робин Гуда.

Булат, вернувшийся с фронта после ранения, сблизился с Шурой, когда они учились на филфаке. Шура с дружеской беспощадностью раскритиковал его первые стихи, сразу уловив в них и талант, и недостаточное знание русской поэзии – и классической, и современной, читал ему чужие стихи, которыми сам был переполнен, втащил его в литературное объединение «Соломенная лампа». Булат уехал в Россию, напечатал не очень удачную книгу, но затем нашел себя в песнях и через несколько лет, влюбленный и счастливый, приехал в Тбилиси с женой Олей Арцимович.

На свадьбу в метехский духан он пригласил всего несколько человек – братьев Чиладзе, Джансуга Чарквиани и, конечно, своего первого наставника в поэзии – Шуру Цыбулевского. Впоследствии он посвятил ему одну из лучших песен – «Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…». Там есть строки, может быть, навеянные юношескими разговорами с Шурой: «А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему / и мы до сих пор всё холопами числим себя»; «А все-таки жаль – иногда над победами нашими / встают пьедесталы, которые выше побед». По-моему, в этой песне есть перекличка с одним стихотворением Шуры. У Окуджавы: «Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью», а у Шуры:

Когда рассвет – сквозь ставни – тощий

Перебежит трамвайный путь,

Встаешь, и ласков мир на ощупь,

А глубже страшно заглянуть.

Кто гений, в этом разберется вечность. Но то, что прорывы в гениальность у Цыбулевского были, – это точно. Вот, например:

Но расцепившееся слово

Иным движением полно:

Оно несчастием здорово

И только радостью больно.

Однажды он с неожиданной для него взрывчатостью сказал мне: «А ты знаешь, ведь в Мандельштаме больше социализма, чем во всех, кто замучил Мандельштама», – и вдруг заплакал. Он тосковал по тем поэтам, с которыми у него отобрали возможность обняться.

У него была самая непрактичная по мещанским меркам жена и самый неприспособленный к деланию карьеры, девически застенчивый сын. Но я почти не встречал людей, равных им по целомудренной детской чистоте и гостеприимству. У тещи, которую все звали, как самого Шуру, только по имени – просто Женя, было лицо воплощенной сердобольности. К счастью, я успел сфотографировать ее для своей книги «Невидимые нити». Эта маленькая семья была так похожа на Шурину душу, неприспособленную, да и не желавшую приспосабливаться к грубостям и подлостям жизни.

Он был хорошим фотографом, снимал свой любимый Тбилиси, у него были выставки. Он написал литературоведческую работу о русских переводах поэм Важа Пшавелы, которого обожал. Не успевшая полностью воплотиться потенциальная гениальность Цыбулевского проступает в его статье об Александре Блоке «Живая точность тайн…», где есть, по-моему, удивительная догадка о его поэтической магии: «Кажется, нет ничего яснее блоковских стихотворений, они созданы по закону предельной ясности и простоты, и, тем не менее, в этой ясности тайна, которая, и раскрываясь, не перестает быть тайной. Ничего общего с раскрытием фокуса. Тайна тут связана с сокровенным… Может случиться и так: чем больше постигается тайна, тем больше она ею остается…»

Он перевел на русский, может быть, самого трудного для перевода маститого грузинского поэта Галактиона Табидзе. Прочтите хотя бы это:

Так лодочник у старого причала…

Душа так душу, руку так рука…

Я сразу вас узнал, мои начала,

Река и лодка, лодка и река. <…>

Теперь бы в лодке (это не причуда)

Сто лет проспать, воспрянуть ото сна

И поглядеть на мир – как и откуда

Здесь воцарились солнце и луна.

А вот как перевел Цыбулевский стихи своего ровесника Мориса Поцхишвили, усыновив его на русском языке:

Последнее стихотворенье

Свое – никому нарасхват!

Так пулю, попав в окруженье,

Себе оставляет солдат. <…>

И солнце мое – песнопенье –

Во тьму переходит, любя.

Последнее стихотворенье –

Последняя пуля – в себя.

Поэт, так человечно и естественно усыновляющий другую жизнь, другой язык, заслуживает того, чтобы и самому остаться усыновленным в благодарной памяти не только своего, но и другого народа, который тоже стал ему родным.